Листая страницы Львова...

Как-то, по просьбе прислать что-нибудь из написанного, один из приятелей Плиния Младшего сознался: «Не знаю, о чем писать...» «А ты пиши о том, что не знаешь, о чем писать: красивая тема», - ответил автор «Писем»... Так и я, воспользовавшись советом Плиния, буду писать разве что о том, что не знаю, что бы это написать о Львове, где прожил всю свою зрелую жизнь: чего бы ни коснулся, выходит за определенные пределы; да и найти что-то такое, чего бы еще не касался, трудно: о разном уже писал...

Львов, это как будто книга (с архивных своих времен вспоминаю тяжеленную книгу привилегий, «Золотую книгу Львова», которую едва ли по силам поднять одному человеку); книга, которую в целом не читаем, а лишь пробегаем глазом отдельные пассажи. Для меня, хоть я работал в историческом архиве, эта книга скорее поэтическая, наполнена настроением...

Чаще всего просматриваю те ее страницы, которые, даже в названиях улиц, пахнут родным для меня селом: Синна, Городницка, Квитова... В этих районах (Замарстынов, Подзамче) я снимал квартиру в свои студенческие и послестуденческие годы. Жил и на тех околицах, которые совместили, казалось бы, несовместимое: Индия (цыгане), Мадера, Сахара, а рядом... Якутская (всю эту экзотику с карты Львова стерли новостройки)... Листая архивные пергаменты, вдохнул средневековье, почувствовал за стенами Бернардинов, подобную космической, тишину истории. А в начале многолетней работы латинистом во Львовском мединституте, каждый год в мае ощущал пьянящий запах весны, который щедро рассеивало вокруг роскошное, словно скопление галактик среди учебных корпусов, семейство сирени (кажется персидской); не продержалась до наших дней эта роскошь - давно уже выкорчевали ту сирень ради бронзовой фигуры, которая и сейчас стоит на том же месте... А до того, еще до архива и медицинского, - шумные лабиринты университета: «Как во Львов попасть», - спросил меня, помню, приезжий поступающий, заблудившись в кружеве коридоров, где ныне математический факультет... И над всем этим - неизменное «бам» («м», как во французской, - носовое) часов с башни львовской ратуши. «Бодрствуйте, ибо часа не ведаете», - надпись латынью на том колоколе, как будто отголосок строки из сатиры Персия: «Живи, помня о смерти; убегает время: только молвил слово - и оно уже далеко»; пробило с ратуши - и невидимая звуковая пуля уже где-то за пределами города...

И все же Львов тем и Львов для меня, что его можно осматривать с аллей Высокого Замка, с самой вершины (кто бы из нас, студентов пятидесятых годов, поверил, что на нем затрепещет сине-желтый флаг!). Наиболее охотно осматривал я его на заходе солнца, стоя у каменного грота с двумя львами; теперь они видят Львов лишь осенью, когда, словно занавес, опадают листья: из-за холма уже поднялись молодые деревья. Только стоя здесь - вспоминаю погожий вечер шестидесятилетней давности. Шло нас трое: сестра со своим будущим мужем и я (привезли меня из села показать Львов). Как сейчас вижу три тени, которые отбрасывал нам под ноги фонарь; уединенную пару на лавочке у грота - когда мы приблизились, парень и девушка тут же отстранились друг от друга; строчку двигающихся огоньков среди неподвижного, перекликающегося со звездным небом мерцания вечернего города: из него, куда-то в ночь, уходил пассажирский поезд. Четче всего вижу именно ту пару влюбленных, а также, словно какая-то связь была между увиденным, - тот уходящий поезд...

Из окна моего нынешнего жилья (странная случайность!) открывается широкая панорама Замка: от Кривчиц - и до западных склонов, где, собственно, и был княжеский замок, а теперь - тот грот со львами. Уже с полвека над Львовом доминирует (domina - госпожа, владычица) телевизионная башня, которая росла на моих глазах, в мои же студенческие годы. Она и разделила мой Львов (одну и ту же книжку каждый читает по-своему) на дотелевизионный - и телевизионный. «Заходи, поговорим», - слышал я от приятеля, уходя. С появлением телевизора сериалов и шоу все меньше и меньше этих бесед, которые, и в античные, и в новые времена, значили и грели не меньше, чем домашний очаг (недаром - «огонь в одежде слова»)... Может показаться странным, но технические изобретения, съедая расстояния, не сближают людей, как не будет сближать их один, «общепонятный», язык (видения планетарной цивилизации) - разве что сближением назовем деловое и в целом достаточно плоское общение. А впрочем, то, что расширяется, - все-таки идем к упомянутой цивилизации - то непременно и тончает; вместо беседы, устной или письменной, - скупые меседжи...

Кстати, об «общепонятном» языке. Французский дипломат Ульрих фон Вердум, посетив Львов где-то в семнадцатом веке, отметил в своем дневнике, что нашел общий язык с мещанкой, которая продавала рыбу на львовском рынке... хорошую латынь. Вспоминаю эту запись каждый раз, когда прохожу мимо здания №28, что на Рыночной площади, - настоящую каменную страницу латинских афоризмов. Среди них - сглаженный веками, столь незаметный среди современной цветной рекламы, озвученный гекзаметром диалог на вечную тему богатства и убогости, который в переводе мог бы звучать, скажем, так: «Кто есть богач? - Кто жажду превозмог... А кто убог? - Скупец»; одной лишь, чеканной в камне, строчкой - сжатый итог, «резюме» морально-этической философии древних...

Львов для меня - это выхваченные из течения времени «картинки» в той книге, страницы которой, теперь уже по большей части мысленно, я не перестаю листать. Одинокая женщина в темном, низко наклонившись, чистит картофель в предновогодний час в комнате, где ни мебели, ни занавески на окне, ни других вещей, а лишь одна лампочка свисает на проводе с потолка, поэтому даже ни одной тени в компании этой одиночки: сквозь обильный снегопад я поневоле засмотрелся в незанавешенное окно, проходя по безлюдной Староеврейской (тогда - Фрунзе)... Мужчина с ветряком в руке (человек-ветряк), сидя на фундаменте, ежедневно занятый только одним: ловлей ветра на Замарстыновском предместье... Неразлучный с папиросой, будто вросший в свое маленькое кресло пан Дучак (хозяин помещения, где я жил некоторое время), для которого весь мир, - лишь игра теней, которые будут плясать на противоположной стене, едва лишь засветится уличный фонарь... Седоголовый профессор, грецист, задумавшись на университетской лестнице, не замечает два студенческих потока, которые обтекают его (один поток - на пары, второй, более стремительный, - с пар): мысленно расшифровывает крито-микенские, трехтысячелетней давности, надписи на глиняных табличках... Одинокий силуэт нашего латиниста, который весь в своем переводе «Энеиды» (так и не дождался его появления), - на зимнем фоне улицы Кутузова (ныне Тарнавского)... «Слезы - в природе вещей...», - голосом Вергилия из той же поэмы отзываются все те черно-белые, как и фотографии старого Львова, известные и не известные мне, когда-то увиденные, фигуры...

Среди немногих цветных «фотографий» - облицованный декоративным кирпичом, словно писанка, особняк с роскошным садом - некогда плебания при церкви св. Параскевии, у самого Подзамче на улице Гайдамацкой (в давние времена - Балоновой). Там я жил с мамой и со своими старшими сестрами всего один год, учась во Львове в пятом классе; словно сегодня вижу я пана Кокотайло, который руководил хором мальчиков в той школе... Теперь, ежедневно объезжая на трамвае тот особняк, ловлю себя невольно на латинском слове - tempus edax rerum - время, пожиратель вещей: ни сада, который так пышно расцветал весной, ни цветника, ни беседки, да и сам дом, хотя и живут в нем люди, - образ грустного запустения. Две, как будто из одного корня выросшие, стройные туи перед окнами (я видел их, еще когда они были совсем маленькими), незаметно, но непрестанно расходясь вершинами и, предчувствуя неминуемое падение, изгибаются дугой, чтобы еще удержаться некоторое время: «...ведь будь они людьми - схватились бы за руки: / ведь им страшна не смерть - предчувствие разлуки...» Но самая памятная для меня, уже такая отдаленная весенняя пора улыбается мне, с фото, лицом моей сестры Лукии (стоит, опершись на парапет); самой старшей моей сестры, которая ушла так рано, в молодом еще возрасте...

Мой Львов - это Львов осенний. К этой поре я скорее прислушиваюсь, чем присматриваюсь к нему. Улавливая, даже в звучании башенных часов, нотки Верлена, примеряю их к украинскому слову: «Блідну, лишень / в блідний той день / б'є годину - / спогадів даль / будить печаль / безпричинну...» В унисон с теми одинокими фигурами, которые врезались в память, звучит, как будто бы ступал по аллеям Замка, - сам Рильке: «Хто був бездомний, той не знайде дому, / не збудеться самітник самоти, / не спатиме, читатиме, листи / почне писать чи вийде в парк брести / уздовж алей по листю ворушкому», - таким украинским эхом услышал австрийского поэта М.Бажан... А гонимый закоулками Львова осенний листок навеивает песенные мотивы средневековых вагантов: «Я - словно листок тот, для ветра забава»... Дальше - начало всех, даже осенних, мотивов - Гомер: «Как будто те листья деревьев - так и людей поколенья...» «Глянь, эвон листочек летит» (он, падая, будто колебался на фоне ослепительной синевы неба), - мама дочурке, провожая ее за руку в детский садик. Возможно, и не слышав о Гомере, та женщина указала своему ребенку красивую к нему тропинку - чувственную...

Впрочем, Львов обращается ко мне не в яркие, а в приглушенные, едва тронутые мглой осенние дни, когда каменные дома, теряя вес, проступают из этого тумана своими шпилями, башнями и куполами, аттиками и орнаментальными решетками, - звучат причудливой игрой форм, всегда неожиданными акцентами (да и есть ли музыка, поэзия или даже язык без ударений?)... Но особенно красноречивым для меня Львов тогда, когда «тихо дождит на город». Именно тихо (даже сладко, нежно: doucement). Этой тихости и не слышно было бы, если бы не зонтики, множество львовских зонтиков, которые перехватывают шепот едва слышного дождя, озвучивая его язык. Вот тогда, на фоне этой тихости, вступают в игру освещенные вечерние окна; от самых низких, у самого тротуара, - и до мансардных, готических (на улице Князя Романа), которые в этой полифонии форм и стилей берут свое наивысшее «ля». Европейскость Львова для меня - это, в частности, поэтика именно такого, каким его воспел Поль Верлен, тихого, монотонного дождя - когда дождит на город с его, повторюсь, шпилями и куполами, аттиками и орнаментальными решетками, островерхими кровлями, кариатидами и маскаронами; в новых кварталах, среди однообразных, подобных шкатулкам, зданий, монотонность дождя теряет свои акценты: дождь здесь не идет сам пор себе рядом с прохожим, который прислушивается к его тихому языку, - здесь просто идет дождь...

И все же в поисках того состояния, которое называем словом «настроение», охотнее всего иду в уже упомянутые предместья, которые словно засомневались отступить еще какой-то шаг или два, - перед городом. Идя, по Замарстынову, по улице Бориса Тена, откуда открывается вид на Высокий Замок, я еще раз вспоминаю Гомера, его знаменитое сравнение человеческих поколений с листьями деревьев... Удивляет здесь, особенно осенью, постоянная приглушенность, тишина и безлюдье. А влечет меня сюда тот странный мир, живущий между стеклами окон, - мир межоконья: расцветшие вазочки, обращенные лицом к прохожему детские игрушки, куклы, паяцы и всевозможные создания, и, даже среди лета, - елочные украшения: время, а в нем и само предместье, словно остановилось, затрепетав здесь - в мире вчерашней сказки...

Справка ZAXID.NET

Андрей Содомора - переводчик, поэт, писатель, эссеист.

Родился в 1937 году в с. Вырив Каменко-Буского района Львовской области. Закончил Львовский университет. Кандидат филологических наук, профессор Львовского национального университета им. И. Франка.

Перевел с древнегреческого произведения Менандра, Аристофана, Софокла, Эсхила, Еврипида; с латинского произведения Горация, Овидия, Лукреция, Сенеки.

Автор прозаических произведений «Жива античність», «Наодинці зі словом», «Під чужою тінню», «Сивий вітер», «Лініями долі».

Лауреат премии имени М. Рыльского и премии Антоновичей.

Перевод с украинского - Александр Хохулин