Львов. QWERTY-еффект

Гляньте на клавиатуру перед собой. Задумывались ли вы когда-то, почему латинские буквы расположены именно в таком порядке, а не в другом? Если вы надеетесь, что решающим фактором выбора была эргономичная целесообразность – увеличение скорости и облегчение печатания – то ошибаетесь. Полностью наоборот, расположение букв на клавишах определялось не по принципу самых частых буквосочетаний, а самых редких. Чтоб при работе на печатной машинке буквы не залипали.

Не знаю, в настоящее время найдется ли на десять тысяч компьютерных юзеров  хоть одна «классическая» машинистка, но клавиатурная раскладка осталась с 1868 года неизменной. Конечно, рационализаторские попытки были, они обеспечивали ускорение процесса набора на 30-50% - с тем, чтобы остаться в истории технологическими курьезами (Microsoft увековечил одну из них в Start Settings ControlPanel RegionalandLanguageOptions Languages Details LanguageBar Add UnitedStatesDvorak). Победоносная сила привычки получила название QWERTY-еффект (еще раз, внимательнее, гляньте на верхний литерный ряд клавиатуры и слева увидите это слово) и многочисленную научную литературу о консервативности правил.

Хорошо, но какое это имеет отношение ко Львову? Непосредственное, поскольку идет речь об одном из основных аутитов города.

QWERTY-еффект обосновывает зависимость изменения действующих институтов (в значении совокупности норм и правил) от их предыдущей истории. Концепция «история важна» значит, что определенный институт, закрепленный в массовом сознании как элемент общей системы норм, держит в себе траекторию предыдущего развития, и это суживает возможные пути его последующего развития (в институционной теории эту концепцию так и называют: «path-dependence» - зависимость от пройденного пути). История задает определенную институционную матрицу, и новые нормы не могут действовать за ее пределами, а должны подгоняться к ее рамкам.

Львов имеет уникальную для Украины историю среднеевропейского метрополийного города.

Уникальная для Украины - не означает уникальная для Европы. Львовская история органически запакована в европейский контекст, и это значит, что она формировала достаточно типичную для Центральной Европы матрицу норм. Эволюционным путем росло деперсонифицированное доверие, медленно и зигзагообразно размывались межгрупповые размежевания. Зато более четко очерчивались границы между сферами деятельности (политическая отмежевывалась от экономической, гражданская - от традиционной etc.) Другими словами, шел неуклонный процесс модернизации общества.

Советская история этот процесс остановила, в 1939 году Львов был включен в сферу доминирования полностью другой матрицы норм. Были полно изменены не только формальные правила (через советскую систему законов и нормативных актов), заменялись и латентные - посредством механического изменение населения города Львов познал доминирование неформальной совдепии в ее первозданной низости.

Привнесенная система была не только другой - она в абсолютном большинстве своих составляющих была кардинально противоположна автохтонной.

Вместо христианского декалога с его запрещением зла («не ври») навязывалась коммунистическая мораль с ее декларацией добра («будь правдивым»), которое можно достичь  временным злом.

Вместо сословного иерархического общества, которое развивалось по европейским канонам к эгалитарному, где права компенсировались акцептирующими обязанностями, город получил патримониальную матрицу «хорошего царя и бесправного народа», по своей природе  не способную к эволюции.

Вместо прихода к европейскому пониманию равенства как равенству шансов (что усиливает состязательность конкуренции), город повернули к азиатскому пониманию равенства как равенству по результату (что демотивирует соперничество).

Перечень антиномий можно продолжать, но не об этом идет речь.

Речь идет о реакции общества на навязанные нормы. Часть, конечно, выбрала тактику «идентификации с агрессором», хотя в новой номенклатуре клеймо «западенца» было пожизненное. Часть - непримиримость, но со временем практически все они из города исчезли, и, как правило, не по своей доброй воле.

Реакция же основной части была теоретически прогнозируемой: «Зависимое положение общества, навязывание ему норм извне создают особенно благоприятные условия для дуализма норм. Навязанные нормы ассоциируются в сознании с внешним врагом, который вызывает ненависть, враждебность, тогда как «свои» нормы стимулируют добровольное подчинение их предписаниям, солидарность».

Так и произошло. Сферы деятельности были предельно разделены: в производственной или, скажем, общественной («общественной» - гражданская практически исчезла) действовали одни нормы, а в традиционной (скажем, религия, обряды, язык и тому подобное) или семейной - полностью другие; наружу - одни правила, внутри - другие. Перенесение одних норм в «чужую» сферу здесь же каралось - аппаратом государственных силовых органов (обмолвки а la «нас освободили и тут ничего не поделаешь» позволялись лишь особенно заслуженным «западенцам») или институтом общественной (гражданской) обструкции. Это как бы вертикальная сепарация.

Второй момент навязывания новой институционной матрицы заключается в сепарации горизонтальной.

В.Лефевр показал, что при всем декларируемом коллективизме homo sovieticus по сути своей является весьма эгоистичными, настроенными на конфронтацию («наглость - второе счастье»), а homo europaeus - наоборот, при всем индивидуализме являются в результате достаточно альтруистичными и настроенными на кооперацию. Сотрудничество альтруиста и эгоиста ставит первого в а priori проигрышную позицию. Но сотрудничество двух альтруистов обещает обоим больший выигрыш, чем сотрудничество двух эгоистов. Подход эволюционной биологии показывает, что носители «альтруистичных» норм стратегически должны были бы стремиться к формированию однородных и закрытых групп.

И опять же: так и произошло. «Местные» замкнулись в своем кругу (точнее во многих закрытых кругах), выбираясь из него только в случае необходимости зайти в «совдеповскую» сферу деятельности: работа, армия, профсоюзные собрания, парады и тому подобное. По-видимому, не мне одному приходилось наблюдать многолюдные свадьбы, дни рождения или другие «импрезы» без единого чужака - «все местные». В случае необходимости - на работе выставляли отдельно.

С точки зрения процесса модернизации общества обе сепарации - горизонтальная и вертикальная - были безусловным регрессом.

О деперсонифицированном доверии - основе социального капитала - в таких условиях, конечно, вспоминать не придется. «При встрече с чужим первая реакция заключается не в страхе, а в недоверии. Чужим не доверяют никогда, даже если они пытаются показать свою благосклонность». Деперсонализированное доверие при советском режиме было попросту суицидальным.

Эгалитарную открытость тоже не рассматриваем. «Чужому» в закрытые круги попасть было практически невозможно, сущностно «своим» тоже не так просто было найти эти невидимые извне круги имени Грицька Чубая или Карла Звиринского, хиппи или  коллекционеров рока. Присутствие их чувствовалась, выливалось последствиями, но для постороннего это была fata morgana. Этот феномен в своей «Малой интимной урбанистике» описал Юрий Андрухович (а затем - развил эту тему в «Тайне»): «Мне не оставалось ничего другого, кроме веры в какой-то параллельный, тайный Львов. Время от времени этот город посылал мне сигналы о своем существовании». (На маргинесе замечу, что львовяне, даже кондовые и посвященные в тайны, выпав из контекста «параллельного Львова», при визитах в город замечают здесь лишь публичный официоз, который трактуется в терминах упадка галицкой столицы).

Намного хуже выглядело неразделенное применение норм - их интерференция. Персонифицированное доверие, которое переходило в продукционную сферу, порождало преференциальную коррупцию. Нет, дача взятки была максимально эстетизирована, любая экспликация цинизма ее сути глубоко осуждалась, а при наименьшей возможности прямое взяточничество помещалось в форму обмена услугами. Сама система совдепии как власти, которая дает право на материальную «ренту» («властесобственность»), есть в принципе корупциогенная. Наложение на эту систему некоторых полностью «правильных» принципов протоевропейской системы ценностей львовской «аутентичной» матрицы (таких как платность медицинских или образовательных услуг, рыночность цен, как средство устранения дефицита и тому подобное) легализировало в массовом сознании коррупцию, даже придавая ей определенное фрондерство. Львов стал знаменит взяточничеством. В конечном итоге, тоже закономерно. Несовпадение формальных и неформальных правил всегда порождает химеры. Как и интерференция разных систем, неформальных, кстати.

С обретением независимости Украины Львов получил шанс. Казалось бы.

Государство неуверенно, но все же провозгласило курс на Европу, начало принимать европоориентированные законы. Живи и радуйся, Львов. Что же не так?

Во-первых, QWERTY-еффект. Мутации вошли в традицию, и ограничивают выбор развития.

Живая практика, к счастью, доказывает, что ситуация не является критической. Галицкие трудовые мигранты в Европу по отдельности проявляют, что европейская система норм сохранила свою органичность во львовских обитателях, - только нужно их поместить в соответствующую институционную среду. На Родине с этим проблемы, потому что, во-вторых, а что, собственно, изменилось? Совдеповская система власти - властесобственность, которая дает (и забирает, что не менее важно) собственность, - формально замененная, но по факту дальше доминирует - уже неформально (закономерно порождая общегосударственные химеры).

Перед Львовом дальше стоит дилемма - принять навязываемые извне правила, или, стагнируя, продолжать внутреннюю эмиграцию. И один, и второй вариант замораживают общественную модернизацию, нивелируя возможности Львова в конкурентной борьбе.

Есть и третий выбор - навязать, наконец, европейские правила Украине. Рано или поздно все равно это произойдет, но очень уже хочется, чтоб это состоялось при жизни нашего поколения.

Справка ZAXID.NET

Орест Друль - аналитик (Западная аналитическая группа).

Родился в 1960 году. Живет во Львове.

Депутат Львовского городского совета каденции 1998-2002 гг.

Работал шеф-редактором газеты «Поступ» (1998-2002), исполнительным директором Института развития города, главным редактором журнала «Мисто».