Польский миф Львова: «неуверенное равновесие»

Как известно, Львов является для поляков городом-символом. На протяжении нескольких десятилетий ситуация была относительно простой: Львов находился в руках советских, то есть чужих; деление на «мы» и «они» не составляло проблемы, поскольку с польской точки зрения важным было то, что советская власть и после своего «второго прихода» в 1944 году трактовала поляков так же, то есть плохо.

В выразительном делении на своих и чужих вопрос украинскости города легко мог быть вытеснен на периферию, тем более, что практически не существовало контактов между гражданами Польши и львовянами. В связи с этим чаще всего между автором, который писал о Львове, и читателем существовала неписаная договоренность, которая заключалась в том, что слово «Львов» означало город 1946 года (последняя дата!) semper fidelis польского сопротивления, наилучший и наикрасивейший.

Примером этой особенной перспективы может быть хотя бы (известный, как бы то ни было, с точки зрения художественной фотографии) альбом Адама Буяка Lwow - Lwiw - Leopolis (Olszanica 1997) автор которого в одной из телепередач так говорил о принципе отбора фотографий: «Я хотел будто вернуться к тому довоенному периоду и показать этот город как еще цветущий, красивый, полный красоты, очарования и всего того, что там осталось». Известный фотохудожник спонтанно привел здесь пример нескольких польских стереотипов, которые укоренились в послевоенное время: довоенный Львов, как красивый, верный, лишенный недостатков город; Вторую мировую войну, как цезуру, которая однозначно и неотвратимо отделяла Львов, достойный внимания, от того другого, который таким не был; убеждение, что интересным во Львове является лишь то, что «уцелело» после «польского» периода его расцвета. Прибавлю, поскольку этот вопрос заслуживает  рассмотрения в отдельной статье, что сравнение польских альбомов о Львове с украинскими, например, известного львовского фотохудожника Василия Пилипюка, позволяет заметить во взаимном «незамечании себя» определенную симметрию.

Альбом Буяка и высказывание его автора не являются чем-то необычным. Именно такой, далекий от реальности, мифологизированный образ Львова устно или при посредничестве независимых издательств пересказывался на протяжении нескольких послевоенных десятилетий. Аура недоступности - поскольку выезд во Львов требовал длинных, сложных процедур, а также решения многочисленных формальностей, как в Польше, так и на месте - и нелегальности разговоров о польской истории этого города усиливала процесс укрепления и медленного превращения львовского мифа: от негативной к позитивной эволюционировала оценка львовской шпаны, росло убеждение об эксклюзивной польскости города (хоть образ «Leopolis Semper Fidelis» был, очевидно, очень сильным уже с 1918 года), но одновременно - как бы парадоксально это не звучало - о гармоничном сосуществовании представителей всех львовских национальностей.

Конфронтация этого созданного образа с реальностью стала возможной в девяностых годах, когда постепенно начало расти число людей, которые решались пересечь восточную границу Польши, чтобы собственными глазами увидеть этот город - любимый и, казалось бы, очень хорошо им известный. Именно такой образ воцарился в сознании не только большинства авторов, которые писали о Львове, но также, при их посредничестве, в сознании туристов. Однако в это время начала ослабляться упомянутая раньше договоренность между автором и читателем; слово «Львов» должно было, учитывая обстоятельства, означать также реальный, материальный город за восточной границей Польши, в котором люди говорят на отличающихся от польского языках, и в котором стоит не театр Скарбека, а театр Марии Заньковецкой, и не на ул. Легионув, а на проспекте Ленина (позже - проспекте Свободы).

Частой и сложной для преодоления привычки «сентиментальных путешественников», которые приезжают опять увидеть город после длительной принудительной разлуки, было и остается использование старого плана Львова, путешествие в поисках когда-то любимой кофейни или скамьи в парке. Такое поведение является живым примером правдивости слов известного эссеиста Юзефа Виттлина: «Не о Львове грустим после долгих лет разлуки, а о самих себе во Львове».

В самом факте таких путешествий, как, например, в экскурсии по Москве с «Мастером и Маргаритой» в руках, конечно же, нет ничего, что могло бы беспокоить. Разница же между этими ситуациями состоит в том, что в случае Москвы читатель-турист осознает, что имеет дело с литературной фикцией и может принять тот факт, что не все детали, описанные на страницах повести, сможет найти. Зато образ мифического Львова из семейных рассказов и описаний пересказывается как достоверный, а, может, даже как единственный правдивый.

В случае этого города на исторические перемены, изменение политических систем и связанное с ними деление памяти на запрещенную и разрешенную наложились проблемы психических травм, связанных с войной и изгнанием, которое часто усиливало процесс вытеснения негативных воспоминаний. Дополнительное влияние имели убеждения об обязательности культивирования «нелегальной памяти», которая противопоставлялась системе, которая была признана политической, оппозиционной по отношению к непринятой власти.

Это было важнейшим: культивирование в сообществе общественной и коллективной памяти, защита важных для создания идентичности воспоминаний, которые находились под угрозой официального дискурса. Такая ситуация, как известно, не способствовала свободному высказыванию мысли, сомнениям в догмах, которые раз и навсегда были признаны священными, задаванию трудных вопросов, одним словом - выходу за «правильную» патриотическую схему.

Польские тексты-воспоминания создают далекие от реалий пространства, мир прошлый, в котором небо было синее, а вода более мокрой. Из обломков реальности, из фрагментов, которые запомнились, важных событий и воспоминаний в каждом из них появляется другой Львов. Чаще всего их объединяет инициативный опыт - воспоминания  детства или молодости. Однако это прежде всего Львов польский и польскоязычный, где другие национальности и культуры являются в нем приятными элементами фона, желаемой расцветкой мира, но de-facto они устраняются из поля зрения.

Для туриста или путешественника проблемы начинаются тогда, когда попытка увидеть тень прошлого превалирует над непосредственным опытом, а обиды, записанные в памяти или воображении, полно закрывают старший на несколько десятков лет мир. Иногда результатом попытки заставить время вернуться назад, а Львов - приспособиться к воспоминаниям, есть полная фрустрация и априорное отбрасывание всего нового, независимого, как-то советского символа на фронтоне дома, или памятника кому-то из украинских писателей.

Изменения, которые господствуют во Львове уже несколько десятков лет, начиная от названий улиц и заканчивая языком, на котором разговаривают его обитатели, очень долго, или вообще не принимались во внимание польскими авторами, которые говорили об этом городе, или служили исключительно как пример «варваризации» польскости, являющейся Святее Святых. Сегодня все чаще можно найти на полках польских книжных магазинов детальные путеводители по современному Львову, также все больше людей пересекают польскую границу не для того, чтобы искать там лишь дух прошлого, а, чтобы встретиться с живыми людьми. Настоящее время можно назвать периодом так называемого «неуверенного равновесия»: взаимная заинтересованность с обеих сторон, то есть поляков украинским Львовом, а украинцев - польским, может не выдержать испытания временем, но может также (и за такое развитие событий будем держать кулаки) окончательно оттолкнуть в прошлое бесплодные споры о том, кому принадлежит Львов. Ведь похоже это в известной мере на то, что кто-то упрямо хочет найти окончательный ответ на вопрос «чья вода в реке».

P.S. В тексте использованы отрывки раздела моей первой книжки «Эссеисты о Львове: память, соседство, мифы» (Варшава, 2006).